Патриарх сцены Иван Краско родился недалеко от Ленинграда, в деревне Вартемяги. Война началась, когда ему было 11, брат Владимир погиб под Сталинградом. Иван Иванович строил карьеру флотского офицера, а стал всенародно любимым актером: за его спиной сотни ролей в театре и кино. Он и сейчас выходит на сцену петербургского Театра им. Комиссаржевской, в котором служит почти 60 лет.
Больше десяти лет подряд в каждом январском номере редакция Собака.ru делает проект «Блокадные портреты»: мы записываем интервью и фотографируем горожан, прошедших войну, голод и холод в осажденном Ленинграде, а также свидетелей событий тех лет, которые могут рассказать о том, что происходило вокруг нашего города.
Когда началась война, вам было 11 лет и вы жили с бабушкой и тремя братьями в Вартемягах, деревне в Ленинградской области. Как отреагировали?
Когда 22 июня 1941 года объявили войну, мы с ребятами как раз играли в войну и обрадовались очень. А потом вдруг все притихло, мужики помрачнели, стали собираться в полуторку, бабы заревели. Только тогда стали понимать, что это не весело. Мы спаслись тем, что у нас было натуральное хозяйство, корова. Мама Настенька умерла в 1931 году, мне был год, и нас воспитывала мама отца — баба Поля. Мама же умерла из-за глупого случая: ее в предплечье укусила муха, она расчесала, пошла в баню, — заражение крови, надо ампутировать руку. Она отказалась, потому что я у нее был грудной, как брать на руки? И умерла. А отец запил с тоски и умер через три года. Я не воспринимал войну как что-то очень тяжелое, был приучен бабой Полей стойко все переносить. Хотя тяжелого хватало. Погиб под Сталинградом старший брат Володенька, которого я обожал. Было так. Баба Поля запретила мне из рогатки выстрелить в дятла, который прилетел и стал долбить наш скворечник. Сказала: «Беду он нам принес, Ванюшка». Я очень удивился. А вскоре похоронка пришла на Володеньку. Я в слезы, а она на меня: «Раньше плакать надо было, когда дятел прилетал». У бабы Поли была связь с природой. И доброты она была необыкновенной.
Что почувствовали, когда в первый раз увидели блокадников?
Тогда я впервые услышал слово «дистрофики». К нам в Вартемяги пришли такие дистрофики, мы их разглядываем, а баба Поля говорит им: «Милые мои, могу дать вам картошечки, морковочки, лучку, свеколки, а хлеба нет». Вообще, я описал некоторые драматичные события войны в своих воспоминаниях «Байки. И не только».
В вашей книге вы рассказываете, что в лесах вокруг вашей деревни часто находили оружие и вы с друзьями с ним играли — у одного граната разорвалась над головой, он погиб, второй в другой раз пострадал. Неужели после этого не возникло ощущения опасности?
Да разве остановишь? Мой двоюродный брат Серега, оторва-парень, он что придумал, чтобы так не рисковать. Брал проволоку, привязывал один конец к лимонке за чеку, перекидывал проволоку через сучок. Дальше мы шли на берег речки, прятались за деревьями и дергали за эту проволоку, граната доходила до сучка, обрывалась, падала в воду, глухой взрыв — и мы бежим смотреть на всплывших кверху брюхом рыб. Такая военная рыбалка. Все найденное оружие — из землянок красноармейцев в соседних лесах. Как-то к нам приходил их командир, спрашивал бабу Полю, отдаст ли внука сыном полка. Так мой брат Васька в 15 лет ушел к солдатам. Тогда же командир увидел, что у нас дома стол хороший, и спросил, можно ли прислать к нам художника полка, чтобы он сделал стенгазету. Баба Поля разрешила. Вскоре пришел художник Шуляк. Он разложил лист ватмана на столе, достал фотографию Сталина, расчерченную на квадратики, и перенес портрет на ватман. Нам очень понравилось, похоже. Баба Поля говорит про портрет: «Да, тоже похудел». А потом приходит замполит, смотрит на газету и говорит: «А что это товарищ Сталин похудел?» Шуляк: «Так война же». Через некоторое время прибегает к нам Васька, он время от времени заходил поесть мятки — так мы картофельное пюре звали — уплетает и говорит: «А Шуляк-то враг народа оказался. Сталина исказил. Расстреляли вчера». Тут я и сел. Думаю, при чем тут Сталин! Эта гнида шкуру свою спасал, замполит этот. Невинный человек был расстрелян только за то, что он правду изобразил. Все это откладывалось, конечно.
Была и другая история. Как-то к нашему заборчику подъезжает трактор, парень на нем и говорит: «Хозяюшка, можно я машину тут пока оставлю. Я отстал от части, дозвониться до них не могу. Тут телефоны-то есть?» — «Только на почте, сынок». Сказал, Витя зовут. Я предложил: «Я вас провожу, дядя Витя». — «Да какой я дядя, старше тебя на несколько лет». На почте он долго пытался до кого-то дозвониться, кричал. Баба Поля говорит: «Расстроился. Боится, что посчитают дезертиром». И вот Витя идет и что-то странно держит под полой шинели. И вдруг бабах — в бане выстрел. Я туда. Витя этот правый сапог снял, большим пальцем курок винтовки нажал. Мозги все унесло…Через некоторое время, уже летом, вдруг что-то пыхнуло, смотрим в окно, а банька как свечка пылает. Баба Поля говорит: «Витя тогда руки там на себя наложил. Вот банька и не выдержала».
Когда окончилась война, вы пошли в военно-морское училище, служили, но все же ушли из флота и поступили в театральный институт. Как поняли, что вы не моряк, а актер?
Я еще в училище начал участвовать в самодеятельности. Там руководителем был Ефрем Владимирович Язовицкий, крупный такой дядя, суровый — вел кружок художественного слова. Решил я пойти посмотреть, вошел, а мне Ефрем Владимирович говорит: «Вы уже практически мичман, у вас госэкзамены скоро, зачем тратить время на актерство?» — «Мне очень хочется», — отвечаю. «Тогда, — сказал он, — приготовь басню и приходи». Я прихожу, сидят 20 салаг-первокурсников. Он говорит: «Давай, мичман, вот это будет твоя комиссия». Я начал читать «Мартышку и очки», а голос не мой, не понимаю, что со мной, остановился, говорю, дома-то у меня получалось. Они хохочут. А у меня ступор. «Нет, я должен понять, почему не получается!» Тогда Ефрем Владимирович всех прогнал, закрыл дверь на ключ. Меня трясет, момент — быть или не быть. Если не докажу, то грош мне цена, смысла жизни нет. Он властно: «Ну, моряк ты или нет? Читай». Я закрыл глаза и прочитал басню так, как я ее внутри слышал. Боюсь открыть глаза. На плечо легла лапища Ефрема Владимировича. Открываю глаза, смотрю, а у него слезы в глазах: «Сынок, я не знаю, что ты будешь делать на флоте, но без театра тебе не жить». И мы просидели так минут двадцать, два мужика, рыдая: он, от того, что не упустил, разглядел, а я от того, что доказал. Тогда родился артист Иван Краско.
Click here to preview your posts with PRO themes ››
После театрального вас взял к себе сам Товстоногов. Как же вы ушли из БДТ, если называли Георгия Александровича величайшим театральным режиссером?
Потому что меня хотели сделать профсоюзным работником. В партию приняли, назначили председателем профсоюзного комитета. А я понял, что не хочу на этом строить свою биографию. Я же артист. Должен играть! Мне директор говорит: «Ваня, БДТ — это марка». А я ему: «Но я-то не филателист». Он плюнул: «Ну тебя в жопу. Георгий Саныч вызывает. Иди». Товстоногов сразу сказал: «Все, свободны». «Можно я объясню?», — попытался оправдаться я. «Не надо ничего объяснять». И завелся на сорок минут. Говорил, что в моем лице все великие артисты покидают корабль, как крысы. «Можно я возьму назад свое заявление?», — спросил я. «Нэт!» Раздавил меня.
Вы жалели, что ушли из БДТ?
Потом да. Как-то мы с младшим сыном Георгия Александровича Никой сидим в кафе «Грот» у «Ленфильма», и вдруг он говорит: «Ты ненавидишь Товстоноговых». Я ему: «Вот неправды я терпеть не могу. Ты хоть раз слышал, чтобы я сказал что-нибудь про вас плохое?! Про твоего отца, которого считаю гениальным театральным режиссером?». Ника посмотрел на меня и говорит: «Пошли к нам домой. Там отец сейчас как раз скучает и будет рад с тобой поговорить на эту тему». — «Ты с ума сошел? Мы с тобой в хлам». — «Он в этом ничего не понимает. Только ты не подходи близко. От порога с ним разговаривай». Я, конечно, очень хотел вернуться в БДТ. Захожу, боюсь дыхнуть. «Слушаю», — говорит Георгий Александрович. И я ему: «Я бы хотел вернуться в театр». — «Ну вы же сами ушли». — «Говорят, что я ненавижу вас и БДТ. Это неправда. Я жалею, что ушел». Он подумал. «Ладно. Театр откроется, придете». И все бы нормально, я бы вернулся. Но в Большом зале Филармонии на партийном собрании творческих организаций к Товстоногову подсел Агамирзян, режиссер театра Комиссаржевской, куда я ушел работать. Они поговорили, и Рубен Сергеевич сказал Товстоногову, что, если я от него уйду, то я его опозорю. У них своя режиссерская солидарность.
В театре Комиссаржевской вы служите с 1965 года и по сей день. Какая самая важная роль для вас здесь?
В «Утоли моя печали», наверное. Хотя и роль Ивана Грозного, и роль в «Доходном месте» тоже мощные, все было сделано серьезно. Сейчас у меня роль в одном спектакле осталась — «Я вернулся в мой город», — там я играю Ивана Ивановича Краско, который читает Пушкина.
Вы все время подчеркиваете, что Товстоногов — великий именно театральный режиссер. А кто для вас самый великий кинорежиссер из тех, с кем работали?
Леонид Хейфец, Лешенька Герман. В кино, наверное, я как-то лучше раскрылся в «Блокаде» с Юрой Соломиным, на Свердловской студии было много картин. В кино вообще особенно любимых ролей нет. Когда я разговаривал с сыном Андрюшкой, я говорил: «Мы с тобой разные, я чисто театральный актер. А ты уже киношный сразу». Но Андрей потом доказал, что он и то, и другое может.
Как бы вы описали свой характер?
Все-таки гороскопы, наверное, правильно говорят. Дева-Весы, 23 сентября. Как раз водораздел, и Дева, и Весы. И я иногда выбираю то, что мне выгодно. То, что мне больше нравится. У меня есть воля. Я поверил Константину Сергеевичу Станиславскому, что главное в артисте — воля. Да и от бабы Поли она тоже у меня.
Вы взрывной человек?
Взрывной. Если какая-то несправедливость, то все!
Ваши коллеги говорят, что причина вашей жизнестойкости в оптимизме.
Я верю только в хорошее. Верю в людей. Юмор тоже спасает. Считаю, что самое главное — не изменять себе. Вроде бы и легко, но очень трудно, оказывается. Все будет хорошо, я это знаю.
Причина вашего успеха у женщин — тоже в этом оптимизме?
Наверное, что-то есть такое, что само прорывается. И у женщин на это чуйка. То, что есть в мужике, то они и чувствуют. Выхожу, например, в «Доходном месте» на сцену, смотрю на зал и говорю: «Какая злоба. Какая несправедливость». Они как грохнут вдруг аплодисментами! А ведь зал почти всегда новый. Я понял: это такие мощные волны идут в зал, та самая воля, о которой говорил Станиславский. И этот заряд я ношу с собой.
В молодости Иван Краско командовал десантным кораблем Дунайской речной флотилии, куда был направлен после Военно-Морского училища.
В 1992 году Иван Иванович стал первым, кому было присуждено звание народного артиста Российской Федерации. Иван Краско снялся в более, чем ста фильмах и сериалах, часто — в характерных ролях. Среди них — полковник Устимович в байопике поэта-партизана Дениса Давыдова «Эскадрон гусар летучих», слуга в позднесоветском хорроре с музыкой Сергея Курехина «Господин оформитель», Лев Толстой в мелодраме «Поклонница» об «антоновке» Лидии Авиловой, а также роли в процедуралах — символах Петербурга девяностых и начала нулевых — «Улицы разбитых фонарей» и «Убойная сила». А в советской экранизации «Хоббита» он сыграл волшебника Гэндальфа.
Иван Иванович — основатель актерской династии, его сын Андрей Краско стал известным артистом, сыграв в таких фильмах, как «72 метра», «Брат», «9 рота», «Жмурки».
Текст: Анастасия Принцева
Фото: Наталья Скворцова
Свет: Евгений Миролюбов, Skypoint
Мы благодарим государственный академический драматический театр имени В. Ф. Комиссаржевской за помощь в организации съемок